И даже небо было нашим - Паоло Джордано

отца к сыну. Посмотрим, будешь ли ты со временем достоин получить его.

Ключ повернулся в замке, и дверь беззвучно открылась.

– Скажешь Наччи – убью. Честное слово.

В погребе было почти совсем темно, свет проникал только с лестницы. Мы протиснулись между рядами стальных резервуаров и канистр в глубину тесного помещения.

– Садись сюда, – приказала Коринна.

– На пол?

– А ты такой брезгливый?

Она что-то искала на ощупь позади одной из канистр. Наконец нашла стакан и наполнила его, открыв кран в нижней части канистры. Выпила залпом и снова наполнила стакан.

– Скажи, когда ты без конца подаешь вино клиентам, у тебя не возникает желания выпить? – спросила она.

– Что это? – сказал я, беря стакан, точнее, отрезанное донышко пластиковой бутылки.

– Виноградное сусло.

Я отпил глоток.

– Пей до дна, у нас тут его хоть залейся, – подначивала меня Коринна.

Я выпил еще, чувствуя, как она наблюдает за мной в темноте. Когда я вернул ей самодельный стакан, она сказала:

– Я думала, вам, свидетелям Иеговы, пить запрещается.

– Откуда ты взяла, что я свидетель Иеговы?

– Так говорят.

– Нет, я не свидетель Иеговы.

– Да будь кем хочешь, мне без разницы. – И она повернулась ко мне, чтобы оценить мою реакцию.

– О тебе тоже всякое говорят, – парировал я.

Это была правда. Не только Наччи, но и другие парни в «Замке» отпускали шуточки на счет Коринны.

Она придвинулась ко мне совсем близко, вытянула шею, словно хотела укусить за нос, а я не посмел ни отодвинуться, ни отвернуться.

– Боишься меня, Блэйд? – спросила она шепотом.

Я не шевельнулся, и она, хихикнув, подалась назад.

– Пусть болтают, что хотят. Это они просто от любопытства. А еще от зависти. Если хочешь о чем-то спросить – спрашивай. Что тебе рассказать? Кололась ли я? Обменивалась ли шприцами с другими?

– Это меня не интересует.

– А остальных – да. Обменивалась ли я шприцами с другими, и еще – откуда брала деньги. Странные у людей бывают фантазии. У тебя тоже бывают странные фантазии, Блэйд?

– Нет.

Я не смотрел на нее, поэтому для меня было неожиданностью, когда она тронула мою щеку. Ласково, осторожно.

– Были бы все такими, как ты, Блэйд.

Она встала, чтобы нацедить еще порцию. Мы пили из стакана по очереди и молчали.

– Ты была в Джакарте? – спросил я наконец, разглядев надпись на ее майке.

– Нет. Это подарок папы. Однажды я ему сказала, что мне нравятся майки с надписью «Hard Rock Café», и с тех пор он привозит их мне из каждого города. У меня коллекция маек со всех пяти континентов.

– Он так часто путешествует?

– Он дипломат, – сказала она с ноткой раздражения в голосе. – До тринадцати лет я побывала в… – она начала считать по пальцам: – В России, Кении и Дании. И еще в Индии. Но я всюду провела только по нескольку месяцев.

У меня перед глазами одна за другой возникли эти страны, раскрашенные в те же цвета, что и на скатерти у нас на ферме. Затем – вся скатерть целиком.

Коринна стала гладить желтый кружок на своей майке.

– Прошло три года, а он все еще мне их привозит. Я в них на гимнастику хожу.

Допив то, что было в стакане, она опять встала. Но собравшись открыть кран, вдруг передумала.

– Я тебя научу, как расслабляться быстрее. Залезай сюда!

На огромном резервуаре сбоку была лесенка; я стал взбираться по ней. Когда я был наверху, Коринна объяснила мне, как открыть крышку-люк.

– Только сначала откинь голову назад, чтобы в глаза не попало, а то ослепнешь. Вдыхай медленно.

Я вдохнул. Ощущение было такое, словно меня ударили в лицо. Я чуть не свалился с лесенки. Это было так же удивительно, как наш с Берном и Николой первый визит в кладовку, где Флориана хранила запасы домашней наливки; но по сравнению с этим ощущением действие наливки было ничтожным. Я нагнулся, вдохнул еще. Не знаю, как после этого спустился по лесенке. Помню только, как на меня напал смех, такой громкий, что Коринна зажала мне рот рукой. Это не помогло; тогда она обхватила мне голову руками и прижала к груди. И мы вместе рухнули на пол.

– Перестань! Ты всех разбудишь!

Я жадно вдыхал воздух сквозь ткань ее майки, сквозь шероховатые буквы в надписи «Hard Rock Café». Я был возбужден и не хотел, чтобы она это заметила, поэтому высвободился.

– Ты совсем себя не контролируешь, Блэйд, – сказала Коринна, отпуская меня. – Наверное, планета, с которой ты прилетел, была просто кошмарная.

Наступила зима. В том году она выдалась исключительно дождливой. С виноградных лоз под тяжестью воды опадали листья. Иногда я совершал одинокие прогулки на виноградник и, отойдя достаточно далеко, чтобы меня не услышали, начинал петь. Шагая в резиновых сапогах, вязнувших в мокрой земле, я пел Agnus Dei и Ave Regina среди согнувшихся под дождем побегов винограда и думал о Берне. Время от времени он писал мне, а я заставлял себя отвечать. Я рассказал ему о свадьбе актрисы, о моих новых обязанностях и о том, как быстро я их освоил, а больше, по сути, ни о чем, потому что написанное мной звучало как детский лепет по сравнению с его строками. Но Берн не переставал писать мне, словно догадался о моих затруднениях. Сейчас об этом смешно вспоминать: девяносто восьмой год, уже появились мобильники, а мы с ним, находясь меньше чем в ста километрах друг от друга, вынуждены обмениваться письмами.

Он задавал одни и те же вопросы. И только спустя время я понял, что они были обращены скорее к нему самому, чем ко мне. «Ты все еще веруешь, Томмазо? – писал он. – Тебе не приходится принуждать себя верить? Ты молишься по вечерам? Если да, то насколько долго?»

А потом Бог внезапно исчез из его писем. Исчез бесследно. Сперва я хотел спросить, что случилось, но в итоге мне, как обычно, не хватило мужества. Я беспокоился за него. Я знал: нет одиночества более глубокого, чем у того, кто верил и вдруг утратил веру. А я еще не встречал человека, который верил бы так горячо, как Берн. Даже у Чезаре, казалось, порой возникали сомнения.

Это школа была виновата. И люди, с которыми он общался за пределами фермы. В сентябре в Бриндизи Берн пошел сдавать экзамены в пятый класс специализированного лицея с естественнонаучным уклоном. Как он рассказал мне в письме, члены комиссии разинули рты от изумления, когда он прочел наизусть отрывок из «Метаморфоз». Чезаре занимался с нами углубленным изучением Овидия, поскольку считал, что этот поэт предвосхитил веру